altУ поэта, рожденного и выросшего за «железным занавесом», была мечта – увидеть Венецию. Он называл ее идеей фикс, она была навеяна романами Анри де Ренье. Это было как предчувствие любви, которая с годами так и не сойдет в привычку, воспарив в восторженное поклонение его единственному материальному божеству.

Лариса Саенко встретилась с Мариолиной Дориа де Дзулиани,
в которую некогда был влюблен Иосиф Бродский и которой он посвятил эссе «Набережная
неисцелимых».

У поэта, рожденного и выросшего за «железным занавесом», была мечта
– увидеть Венецию. Он называл ее идеей фикс, она была навеяна романами Анри де Ренье.
Это было как предчувствие любви, которая с годами так и не сойдет в привычку, воспарив
в восторженное поклонение его единственному материальному божеству.

 

«И я поклялся, что если смогу выбраться
из родной империи,… то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этaже
кaкого-нибудь пaлaццо, чтобы волны от проходящих лодок плескaли в окно, нaпишу пaру
элегий, тушa сигaреты о сырой кaменный пол, буду кaшлять и пить, а нa исходе денег
вместо билетa нa поезд куплю мaленький брaунинг и не сходя с местa вышибу себе мозги,
не сумев умереть в Венеции от естественных причин». Иосиф Бродский «Набережная неисцелимых».

 

Во времена, когда эта мечта казалась совершенно несбыточной, в своем родном
городе он встретил венецианку. Имя ее он никогда не произнесет на людях вслух, его
нет в книге, ею вдохновленной. Оно было вычеркнуто из «Набережной неисцелимых»
по требованию заказчика эссе, полагающего, что откровенность автора бросает тень
на честь знатного рода. Хотя одно только это имя словно навеяно музыкой Вивальди
— Мариолина Дориа де Дзулиани.

Мы познакомились с Мариолиной во Франции на фестивале классической музыки. Красивая,
безукоризненная леди с сияющим взглядом под стать бриллиантовому ожерелью, с улыбкой,
воспетой Бродским — теперь с легким привкусом полыни в уголках губ.

 

«Впервые я ее увидел несколько лет нaзaд,
в том сaмом предыдущем воплощении: в России. 180 см, тонкокостнaя, длинноногaя,
узколицaя, с кaштaновой гривой и кaрими миндaлевидными глaзaми, с приличным русским
нa фaнтaстических очертaний устaх и с ослепительной улыбкой тaм же, в потрясaющей,
плотности пaпиросной бумaги, зaмше и чулкaх в тон, гипнотически блaгоухaя незнaкомыми
духaми… Онa былa сделaнa из того, что увлaжняет сны женaтого человекa. Кроме того,
венециaнкой». Иосиф Бродский
«Набережная неисцелимых».

 

Джинсовый пропуск

Они встретились в Ленинграде. Мариолина задумала авантюрное путешествие по Советскому
Союзу с подругой детства Мариной Лигабуэ. Даже в советском Интуристе, единственной
организации, уполномоченной принимать путешественников из «капстран»,
на нее смотрели как на сумасшедшую. Француженка, с которой у Бродского тогда был
роман, передала с оказией две пары джинсов – целое состояние для советских 1970-х
годов. И итальянки были приглашены к нему домой.

«Я долго наставляла Марину, которая по-русски знала только «дорогОй»
и «привет», как мы будем добираться — в убитом сером Ленинграде невозможно
было найти такси, и нам предстояло ехать на автобусе. Я думаю, автобус она видела
в первый и последний раз в жизни, поскольку Лигабуэ – богатейший род Венеции»,
— вспоминает Мариолина.

Она — профессор славистики, поклонница русской культуры, переводчица стихов
Владимира Маяковского с предисловием Лили Брик, автор книги «Царская семья.
Последний акт трагедии» о расстреле семьи Николая II. До 2002 года она возглавляла
Институт культуры при посольстве Италии в Москве.

«Я учила ее: когда автобус приходит, надо сразу — хоп! — прыгать. Советские
автобусы были неизменно переполненными, и мешкать было нельзя: двери смыкались.
Я вскочила в подошедший автобус, толпа утрамбовала меня, когда через окно я увидела
Марину — она брошенной к ногам медвежьей шкурой плашмя в своей шубе лежала на тротуаре.
Мы обе кричали, но никто нам, иностранкам, не помог», улыбается прекрасная
венецианка.

Она выбралась на следующей остановке и бегом бежала назад к охваченной паникой
подруге. Со второй попытки у обеих получилось сделать «хоп!», и они добрались
до теперь известного дома Мурузи, где жили Бродские.

Квартира была настолько тесна, что родители прислонились к стене, чтобы дать
пройти двум иностранным гостьям, рассматривавшим странное жилье — потолком была
крыша самого здания, а стенами — стеллажи книг.

«Говорили обо всем, в том числе о том, что в Италии, в отличие от России,
никакого культа поэта не существует. И вдруг мы поняли, что уже два часа ночи, и
надо идти пешком в нашу гостиницу «Европейская». Это был единственный
отель, где можно было жить. В огромных, как манежи, комнатах со старинной мебелью
мы с Мариной, чтобы не потеряться, перекликались — «ты где?», «а
ты где?»

На Невском мы были через час. Пусто, холод собачий — начало марта. Вдруг из
мрака материализовались гэбэшники. Иосиф шепнул — «ни слова по-русски!»
Они подошли к нам, взяли его за локоть и начали поливать таким матом, которого я
еще не знала, хотя я уже неплохо говорила по-русски. Как я поняла, его прессовали
за то, что он общается с иностранцами. Его арестовали и увели — вот так мы познакомились»,
— вспоминает Мариолина.

Капелька ли российской крови, переданная от бабушки-примадонны тому причиной,
итальянская ли склонность к восторженности или мечта об утопии, но красавицу-венецианку
влекло из ее сказочного города в холодную Россию. В страну, где она пила кипяток
вместо чая и ела серый хлеб, потому что ничего не могла «достать». В начале
1980-х она писала в Москве диссертацию на тему памфлета князя Щербатова «О
повреждении нравов в России». В специфику советского быта ей встроиться так
и не удалось. Зато компания была прекрасная — выдающийся философ Мераб Мамардашвили,
замечательный переводчик Лев Вершинин, точайший знаток итальянской культуры Цецилия
Кин.

«Я была в восторге от этих людей. Хотя Бродский и его друг Женя Рейн, который
особенно ухаживал за иностранками, меня попрекали — «зачем они тебе сдались?»»,
— рассказывает графиня де Дзулиани.

 

«Предательство ткани»

Их вторая встреча случилась в Москве, и она не была случайной: Бродский разыскал
Мариолину в библиотеке, гда она просиживала над книгами. Было уже ясно, что его
изгоняют из страны. Он опасался слежки, говорил тихо и коротко о том, что непременно
найдет ее в Венеции. Ей показалось странным, что он держался накоротке.

«Меня покоробило, что Иосиф обратился ко мне на «ты», хотя это
была лишь наша вторая встреча», — признается его венецианская муза. Приверженка
этикета разочаровалась в идеях построения социализма, едва ступив на землю СССР
в аэропорту «Шереметьево». Ее пыл охладили серые мрачные стены и бдительные
взгляды сотрудников, сверлящие прибывающих «капиталистов».

 

«Онa былa действительно сногсшибaтельной,
и когдa в результaте спутaлaсь с высокооплaчивaемым недоумком aрмянских кровей нa
периферии нaшего кругa, общей реaкцией были скорее изумление и гнев, нежели ревность
или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневaться нa тонкое кружево, зaмaрaнное
острым нaционaльным соусом. Мы, однaко, гневaлись. Ибо это было хуже, чем рaзочaровaние:
это было предaтельством ткaни». Иосиф
Бродский «Набережная неисцелимых».

 

Спрашиваю Мариолину, о каком предательстве писал Бродский в «Набережной
неисцелимых».

«Это он про Мамардашвили, с которым, клянусь вам, у меня ничего кроме дружбы,
не было. Мераб был одним из выдающихся философов советского времени, ярким собеседником,
умницей, отнюдь не «недоумком». Через Мераба я познакомилась с Александром
Зиновьевым и многими другими диссидентами из тогдашней интеллектуальной элиты. И,
конечно, он был грузин, а не армянин. Как не был архитектором мой муж — он был инженером
и совсем не заслужил столь презрительной характеристики поэта», — говорит Мариолина.

 

Супруг «был aрхитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которaя
испортилa очертaния Европы сильнее всякого Люфтвaффе. В Венеции он осквернил пaру
чудесных кaмпо своими сооружениями, одним из которых был, естественно, бaнк, ибо
этот рaзряд животных любит бaнки с aбсолютно нaрциссистским пылом, со всей тягой
следствия к причине. Зa одну эту «структуру» (кaк в те дни вырaжaлись)
он, по-моему, зaслужил рогa. Но поскольку, кaк и его женa, он вроде бы состоял в
компaртии, то зaдaчу, решил я, лучше всего возложить нa товaрищей». Иосиф
Бродский «Набережная неисцелимых»
.

 

Мечта и явь

На первую же университетскую зарплату, полученную в Нью-Йорке, где обосновался
поэт-изгнанник, он купил билеты в город мечты.

«Он хотел, чтобы я сняла ему палаццо! Не понимаю, откуда был такой размах
у советского человека? Но найти для него палаццо было невозможно. Я сняла ему весьма
трендовый тогда пансион, который совсем не пах мочой, как это упомянуто в книге»,
— рассказывает Мариолина.

 

«Зaтем моя Ариaднa удaлилaсь, остaвив
зa собой блaговонную нить дорогих (не «Шaлимaр» ли?) духов, быстро рaстaявшую
в зaтхлой aтмосфере пaнсионa, пропитaнной слaбым, но вездесущим зaпaхом мочи…»
Иосиф Бродский «Набережная
неисцелимых».

 

«Я не поселила Бродского в своем доме, потому что у нас шел ремонт. Но
каждый день он приходил к нам и часто с нами обедал и ужинал. «Потолок… потолок…
потолок», — повторял он, разглядывая мой дом. Потолки у нас были шестиметровые.
В доме многое ему казалось китчем, что он также неизменно ставил мне в вину»,
— раздраженно поводит плечом Мариолина.

Они оба любили стихи и выросли в городах, изрезанных каналами — Санкт-Петербурге
и Венеции. Только он — под пронзительным ветром Балтики, а она – под ласковым бризом
Адриатики. Красавица-аристократка и поэт из-за «железного занавеса», два
полюса притяжения и отталкивания, две пересекшиеся линии судьбы, два не совпавших
космоса. Плюс на минус?

«Общение с ним было пыткой — каждое утро уже «под мухой» он заявлялся
ко мне, выкрикивая с улицы самые неприличные слова. Я очень боялась, что соседи
поймут, что кричит наш гость. Он абсолютно не знал, как себя вести – был навязчивым,
нарочитым. Все разговоры наши сводились к тому, что он меня «хочет». Это
было тяжело и неприятно.

Я видела, как в Питере женщины буквально падали перед ним на колени, там он
был бог, миф. Но в Венеции была совсем другая жизнь. И та неделя была для меня кошмаром.
В конце концов, я не выдержала, открыла дверь, схватила его за ворот и спустила
с лестницы», — впервые признается Мариолина.

В СССР она снисходительно относилась к особенностям советского менталитета,
находя сотни извинительных причин для неадекватного — на взгляд венецианской аристократки
— поведения советских товарищей. Но у себя дома, в Венеции, она устала терпеть и
извиняться перед знакомыми за «неординарность русских». Бродский был изгнан
из дома де Дзулиани.

«Мариолина, в России Бродского буквально боготворили. А Вы лично, восторгались
ли Вы его стихами? Вы разглядели в нем гения?»

«Я, безусловно, считаю Иосифа великим поэтом. Но лично мне больше нравится
его проза», — говорит Мариолина.

 

Вычеркнутое имя

«Набережная неисцелимых» была написана Иосифом Бродским по просьбе
знаменитого Консорциума Новая Венеция (Consorzio Venezia Nuova), который к Рождеству
заказывал нетленку, воспевающую город: картину, скульптуру или эссе. В 1987-м году
президентом этой ассоциации был нынешний сенатор Луиджи Дзанда. Недавно он поведал
Мариолине, что именно он поставил условие Бродскому, чтобы в эссе не фигурировала
фамилия де Дзулиани.

«Он позвал Бродского и сказал: «Вы с ума сошли, это известные венецианские
люди, они подадут на вас в суд». Бродский ответил: «Я ничего не буду менять».
Дзанда парировал: «Тогда вы не получите свои 30 миллионов итальянских лир».
Бродскому позарез нужны были деньги, и в итоге он переделал книгу. Она была напечатана
в последний момент, Дзанда нервничал, проект был на грани срыва. А первая рукопись
«Набережной…» — с моим именем, — до сих пор хранится у него», — рассказывает
Мариолина.

С тех пор Мариолина избегала встреч, зная даже, что поэт продолжал приезжать
в Венецию. Дважды они  почти сталкивались
на улице, но она резко меняла маршрут. Из Нью-Йорка продолжали приходить письма,  которые она хранит до сих пор. В последний раз
судьба столкнула их 28 июля 1995 года в ресторане  гостиницы «Монако», оттуда открывается
панорама Венеции. «У сына был день рождения. И вдруг он говорит: «Мама,
кто этот человек, который так нахально тебя 
разглядывает?» Это был Бродский. Он подошел и заговорил по-английски,
я ему ответила по-русски, а он  мне снова
по-английски: «Может быть, ты обиделась на мою книгу?». Он попытался объясниться,
сказал, что  писал для того, «чтобы возобновить
память». Говорили о банальном. Чао-чао. А через шесть месяцев он умер».

 

Больше, чем любовь

Мы сидим за столиком с женщиной, сорок лет назад распахнувшей перед Бродским
город Вивальди, Тициана и Веронезе, открывшей перед поэтом двери элитарных домов,
но не свое сердце. С тех пор каждое Рождество он летел из Нью-Йорка в Венецию, не
ощущая смены времени в плавном скольжении хрустального шара на Таймс-сквер и отражении
манхэттенских огней в свинцовых водах Гудзона.

«Мариолина, а Вам не кажется, что, может быть, сорок лет назад эта разухабистость
и бравада скрывала робость влюбленного поэта?»

«У меня в Америке есть очень близкая подруга, тоже славистка, которая живет
там почти полвека. Она слушала лекции Бродского, которые он читал в Принстоне. А
его «Набережную неисцелимых» она недавно прочла впервые, и тут же, потрясенная,
позвонила. «Он очень часто говорил на лекциях о венецианке, не называя имени,
а я не понимала, что это ты. Он говорил, что вас связывало нечто большее, чем любовь»,
— вот что сказала мне подруга. Я узнала об этом только сейчас», — признается
Мариолина.

Рождественская Венеция однажды и навсегда приворожила поэта скрипичными грифами
гондол и окнами, на закате кажущихся рыбами, сияющими золотой чешуей. Она околдовала
его сочетанием льда и воды, из которых в канун Нового года выходит время. Так он
чувствовал. Полагая, что это единственный город на земле, который можно любить сильнее,
чем женщину.

 

* * *

«Свободна, — с безмятежной улыбкой определяет госпожа де Дзулиани свой
нынешний семейный статус после нескольких замужеств. — Но влюблена».

Это она про своих троих мальчишек-внуков. А мой последний вопрос — про духи,
те самые, окутавшие своим таинственным шлейфом их встречи и «Набережную неисцелимых»:
он угадал?

«Да, тогда я любила «Шалимар»», — отвечает Мариолина.

Конечно, сорок лет назад в СССР сходили с ума по аромату «Клима»,
а в Европе царил «Шалимар», названный в честь Садов любви в зефирно-мраморных
дворцах индийских махараджей. В дымке этих духов, как в легендах Востока, уже невозможно
отделить миф от были, сладкий оттенок мандарина от терпкой нотки сандала.

«Отсюдa мои нaлеты в мой вaриaнт рaя, кудa онa тaк любезно меня ввелa.
Во всяком случaе, зa последние семнaдцaть лет я возврaщaлся в этот город, или повторялся
в нем, с чaстотой дурного снa», — писал поэт о городе, который его упокоит.

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *