Бешеная популярность гения не спасла его от убийства в 1940…
Бешеная
популярность гения не спасла его от убийства в 1940…
«На дворе стоял тридцать второй год. Шестнадцатилетний Зяма пришел в
полуподвальчик в Столешниковом переулке в скупку ношеных вещей, чтобы продать
пальтишко (денег не было совсем). И познакомился там с женщиной, в которую
немедленно влюбился. Продавать пальтишко женщина ему нежно запретила
(«простынете, молодой человек, только начало марта»). Из разговора о погоде
случайно выяснилось, что собеседница Гердта сегодня с раннего утра пыталась
добыть билеты к Мейерхольду на юбилейный «Лес», но не смогла.
Что сказал на это шестнадцатилетний Зяма? Он сказал: «Я вас приглашаю».
– Это невозможно, – улыбнулась милая женщина. – Билетов давно нет…
– Я вас приглашаю! – настаивал Зяма.
– Хорошо, – ответила женщина. – Я
приду.
Нахальство юного Зямы объяснялось дружбой с сыном Мейерхольда. Прямо из
полуподвальчика он побежал к Всеволоду Эмильевичу, моля небо, чтобы тот был
дома. Небо услышало эти молитвы.
Зяма изложил суть дела – он уже пригласил женщину на сегодняшний спектакль,
и Зямина честь в руках Мастера! Мейерхольд взял со стола блокнот, написал в нем
волшебные слова «подателю сего выдать два места в партере», не без шика
расписался и, выдрав листок, вручил его юноше.
И Зяма полетел в театр, к администратору. От содержания записки
администратор пришел в ужас. Никакого партера, пущу постоять на галерку… Но
обнаглевший от счастья Зяма требовал выполнения условий! Наконец компромисс был
найден: подойди перед спектаклем, сказал администратор, может, кто-нибудь не
придет…
Ожидался съезд важных гостей. Рассказывая эту историю спустя шестьдесят с
лишним лет, Зиновий Ефимович помнил имя своего невольного благодетеля: не
пришел поэт Джек Алтаузен! И вместе с женщиной своей мечты шестнадцатилетний
Зяма оказался в партере мейерхольдовского «Леса» на юбилейном спектакле.
И тут же проклял все на свете. Вокруг сидел советский бомонд: тут Бухарин,
там Качалов… А рядом сидела женщина в вечернем платье, невозможной красоты. На
нее засматривались все гости – и обнаруживали возле красавицы щуплого подростка
в сборном гардеробе: пиджак от одного брата, ботинки от другого… По всем
параметрам, именно этот подросток и был лишним здесь, возле этой женщины, в
этом зале…
Гердт, одаренный самоиронией от природы, понял это первым. Его милая
спутница, хотя вела себя безукоризненно, тоже явно тяготилась ситуацией.
Наступил антракт; в фойе зрителей ждал фуршет. В ярком свете диссонанс
между Зямой и его спутницей стал невыносимым. Он молил бога о скорейшем
окончании позора, когда в фойе появился Мейерхольд.
Принимая поздравления, Всеволод Эмильевич прошелся по бомонду, поговорил с
самыми ценными гостями… И тут беглый взгляд режиссера зацепился за несчастную
пару. Мейерхольд мгновенно оценил мизансцену – и вошел в нее с безошибочностью
гения.
– Зиновий! – вдруг громко воскликнул он. – Зиновий, вы?
Все обернулись. Мейерхольд с простертыми руками шел через фойе к
шестнадцатилетнему подростку.
– Зиновий, куда вы пропали? Я вам звонил, но вы не берете трубку…
(«Затруднительно мне было брать трубку, – комментировал это Гердт полвека
спустя, – у меня не было телефона». Но в тот вечер юному Зяме хватило
сообразительности не опровергать классика.)
– Совсем забыли старика, – сетовал Мейерхольд. – Не звоните, не заходите… А
мне о стольком надо с вами поговорить!
И еще долго, склонившись со своего гренадерского роста к скромным Зяминым
размерам, чуть ли не заискивая, он жал руку подростку и на глазах у
ошеломленной красавицы брал с него слово, что завтра же, с утра, увидит его у
себя… Им надо о стольком поговорить!
«После антракта, – выждав паузу, продолжал эту историю Зиновий Ефимович, –
я позволял себе смеяться невпопад…» О да! если короля играют придворные, что ж
говорить о человеке, «придворным» у которого поработал Всеволод Мейерхольд?
Наутро шестнадцатилетний «король» первым делом побежал в дом к благодетелю.
Им надо было о стольком поговорить! Длинного разговора, однако, не получилось.
Размеры вчерашнего благодеяния были известны корифею, и выпрямившись во весь
свой прекрасный рост, он – во всех смыслах свысока – сказал только одно слово:
– Ну?
Воспроизводя полвека спустя это царственное «ну», Зиновий Ефимович Гердт
становился вдруг на локоть выше и оказывался невероятно похожим на Мейерхольда…»