Маркиз де
Сад, распутник-вольнодумец XVIII века, оставил заметный след в европейской
культуре. Его до сих пор нередко вспоминают… и даже побаиваются. Почему? В этом
попытался разобраться корреспондент BBC Culture.
«Убейте
меня или примите таким, как есть, ибо я не изменюсь», — написал в 1783
году маркиз де Сад из тюрьмы своей жене. Для одного из самых радикальных
писателей XVIII века других вариантов не существовало. Де Сад, необузданный
развратник, отбывал тогда 11-летнее тюремное заключение, но не предал свои
принципы и вкусы, чтобы сократить срок. Любое отклонение от своей природы было
для маркиза равносильно смерти.
Сочинения де
Сада не так давно пережили очередной всплеск интереса со стороны публики, но
многие читатели по-прежнему его недопонимают. Его жизнь стала темой двух
выставок в Париже, предоставляющих возможность по-новому взглянуть на одну из
самых спорных фигур в европейской культуре. В октябре в музее Орсе открывается
смелая экспозиция «Де Сад: битва с солнцем», переосмысливающая
историю современного искусства через призму его радикальных книг. Буквально за
углом, в Музее писем и рукописей, выставлены письма и книги де Сада, в том
числе рукопись его дерзкого и отвратительного романа «120 дней Содома, или
Школа разврата». Обе выставки позволяют посетителям глубже задуматься о
современности и о времени, в котором жил де Сад, а также о том, как
пересекаются эти две эпохи.
Наш взгляд
на историю XVIII века — не только Франции, но и юных на тот момент Соединенных
Штатов — бывает порой односторонним и обманчивым. Эпоха Просвещения
ассоциируется с разумом, рациональностью, научными открытиями, гуманизмом, но
это далеко не полный портрет того времени.
В декабре
исполнится 200 лет с тех пор, как умер де Сад, а он, без сомнения, тоже был
личностью эпохи Просвещения. Он восхищался Руссо (его тюремщики запрещали ему
читать сочинения философа). Но в то же время он нанес первый удар — эта
метафора ему бы понравилась — по принципу верховенства разума и рацио, выбрав
вместо них бунт, крайности и антигуманизм. Эти его черты возмущали его
современников из числа великих и милосердных, но вызвали большой резонанс в
искусстве, литературе и философии двух минувших столетий.
Верховенство
порока
Донасьен
Альфонс Франсуа де Сад, родившийся в 1740 году, был очень сложной личностью. По
рождению аристократ, он тем не менее придерживался крайне левых взглядов и во
время Французской революции был делегатом Национального конвента. Он отказался
от своего титула во времена Террора. Он написал одни из самых провокационных
романов, когда-либо выходивших из-под писательского пера, но в то же время
сочинял и посредственные пьесы, начисто лишенные перчинки.
И, конечно,
он имел склонность к жестким формам секса — теперь они носят его имя, но даже
беглый взгляд на литературу XVIII века показывает, что де Сад был далеко не
одинок в таких пристрастиях. Мишель Фуко, великий историк сексуальности,
однажды заметил, что садизм — это не «практика древняя, как Эрос», а
«крупный культурный факт, появившийся как раз в конце восемнадцатого
столетия».
Как и его
предшественники Вольтер и Руссо, де Сад писал романы, которые поддаются
двоякому прочтению: и как беллетристика, и как философские трактаты. Даже самые
жесткие сцены его книг по сути не являются порнографическими. Его ранний роман
«120 дней Содома», с бесконечными описаниями порезов, переломов,
жертвоприношений, кровопусканий и смерти, не вызывает никакого сексуального
возбуждения. И даже его лучший роман, «Жюстина» (где фигурирует
священник-либертин, растлевающий девушку облаткой для причастия), вызвал
негодование во Франции не излишне порнографическими описаниями, а беспросветно
черной моралью, не просто допускающей, а восхваляющей издевательства над
ближним.
Де Сад взял
категорический императив Канта, обязующий человека следовать моральному закону,
и вывернул его наизнанку. Подлинная нравственность, с точки зрения де Сада,
заключается в следовании своим самым темным и разрушительным страстям до самого
их предела, даже за счет человеческой жизни (кнуты — это для новичков: у де
Сада не было особых возражений против убийства, хотя при этом он выступал резко
против смертной казни. Убить в порыве страсти — это одно, но оправдывать
убийство законом — это варварство).
«Люди
осуждают страсти, — писал он, — забывая, что философия зажигает свой факел от
их огня». С точки зрения де Сада, жестокие и гнусные желания — не
отклонение, а базовые, основополагающие элементы человеческой природы. Более
того, по его мнению, построения разума, столь уважаемые философами Просвещения,
есть лишь побочный продукт глубоко укоренившихся низменных желаний: эти желания
правят людьми в гораздо большей степени, чем любые рациональные мотивы.
Благородство фальшиво. Жестокость естественна. Единственная мораль — это
отсутствие морали, порок — единственная добродетель.
Дурное влияние?
Де Сад
предавался излишествам не только в своих романах, но и в реальности, за что и
провел треть своей жизни в тюрьмах (в том числе в Бастилии в 1789 году) и
психиатрических лечебницах. «Антракты в моей жизни были слишком
длинны», — написал он в своих заметках.
Его книги
запретили вскоре после его смерти в 1814 году. Но пока рукописи де Сада лежали
на полке, его мрачная философия распространялась. Франсиско Гойя, в свободное
от написания слегка сатирических портретов испанской королевской семьи время,
посвятил себя созданию безумных серий офортов — «Капричос»,
«Бедствия войны», поздние «Притчи», — в которых жестокость
держала верх над добродетелью, а бессмысленное побеждало разум.
«Сон
разума рождает чудовищ» — называется его самая известная работа, где
изображен спящий человек (возможно, сам художник), преследуемый кошмарными
монстрами. Фуко считал офорты Гойи, в особенности мрачно-сатирические
«Капричос», естественным дополнением сочинений де Сада. По его
словам, в обоих случаях «западный мир увидел возможность преодоления
разума посредством насилия», и после де Сада и Гойи «неразумие
принадлежит к решающим моментам любого творчества».
Садистское
видение людей, вышедших за грань разума, и человеческого тела в его
экстремальных состояниях нашло продолжение в работах многих художников начала
XIX века, в особенности Эжена Делакруа и Теодора Жерико.
Но
собственно книги де Сада были малоизвестны. Только к концу столетия
«божественного маркиза» узнали как следует. Действительно, он дал
многим шанс укрыть сексуальную необузданность неким литературным флером
(английский поэт конца XIX века Чарльз Суинберн, боготворивший де Сада, писал
под псевдонимом длинные и занудные поэмы в псевдоэпическом стиле о телесных
наказаниях мальчиков). Но поистине великие писатели того времени видели в де
Саде нечто куда более важное, а именно — философа вывернутого наизнанку мира.
«Я рана
— и удар булатом. Рука, раздробленная катом, и я же — катова рука!» —
писал Шарль Бодлер в «Цветах зла», одном из первых произведений,
вернувших садистские принципы в литературу. Фридрих Ницше, чья половая жизнь
была настолько же закрытой, насколько открытой она была у Де Сада, явно многое
почерпнул у маркиза. Гийом Аполлинер, поэт, придумавший термин
«сюрреализм», был редактором первого полного собрания сочинений де
Сада. И многие другие сюрреалисты искали вдохновения в его текстах, где сцены
секса и насилия порой невозможны с чисто анатомической точки зрения.
И не только
сюрреалисты. Повесть английского писателя Джозефа Конрада «Сердце
тьмы» о сумасшедшем колониальном администраторе в Конго (по ее мотивам был
написан сценарий «Апокалипсиса сегодня»), по своей сути садистская.
Как и «Смерть в Венеции», декадентский шедевр Томаса Манна о
профессоре, чьи по-настоящему сокровенные желания запретны.
Без де Сада
трудно представить Фрейда — маркиз за столетие до него назвал либидо главным
двигателем человеческой природы. В кинематографе главным апологетом де Сада,
конечно, был Пьер Паоло Пазолини, сделавший из «120 дней Содома»
фильм «Сало», который почти невозможно смотреть. Но садистское
влияние заметно и в других, порой сильно различающихся кинематографических
течениях — от величавой «Империи чувств» Нагисы Осимы до
трансгрессивного кино Джона Уотерса.
Де Сад
везде, и он по-прежнему остается пугающей фигурой. Почему? Потому что у де Сада
нет места холодному и объективному анализу; он задействует тело столь же
активно, как мозг, а разум вынужден подчиняться более глубоким, пугающим
инстинктам.
Даже для его
поклонников это порой бывает чересчур: в фильме Филипа Кауфмана «Перо
маркиза де Сада» с Джеффри Рашем в главной роли маркиза выставили жертвой
борьбы за либеральную, законопослушную свободу самовыражения (а заодно зачем-то
вставили нелепую и полностью вымышленную сцену пыток — в реальной жизни де Сад умер
вполне мирно).
Но де Сад
символизирует не свободу, а крайность. Он — пророк мира, рвущегося из своих
границ. Поэтому в современном мире, пробующем на прочность политические,
экономические и экологические рамки, его мрачный взгляд на человечество выглядит
пугающе уместным.